Деньги на ветер - Страница 78

— Что вам угодно, señorita Эрнандес? — спросила она.

— Мы расследуем смерть Альберто Суареса. Я хотела бы задать вам несколько вопросов, если не возражаете.

Она стояла в дверном проеме, невольным жестом прижав к телу ночную рубашку, обтянувшую большие груди.

— В воскресенье?

— Прошу извинить меня, если это неудобно.

— На хрен извинения. Говорите, в чем дело.

— Señora Суарес, ваш супруг был гражданином Мексики, а посольство обязано расследовать любую подозрительную смерть наших граждан в Соединенных Штатах.

— Неужели снова?

— Это последний раз, я вас уверяю. Позвольте войти?

Она покачала головой:

— У меня такой бардак!

— Не имеет значения, — сказала я, чувствуя, что мне, оказывается, важнее попасть в дом, чем встретиться с нею. Мне важно было увидеть следы его пребывания: семейные фотографии, произведения кубинского искусства, сувениры. Дом № 88 должен был быть полон памятными вещами, как дом с привидениями полон призраками.

— Ну нет. Это я уже проходила. И с полицией, и еще с какими-то людьми, мне уже звонили из вашего посольства. А теперь еще и вы. У вас правая рука не знает, что делает левая.

Я улыбнулась:

— Всего несколько вопросов. Пожалуйста, позвольте мне войти.

— Не позволю. Слушайте, не тратить же на это весь день. Что вас интересует?

— Я хотела расспросить об аварии.

— Это я уже поняла. Задавайте вопросы.

— Ваш супруг занимался уничтожением вредных животных.

— Да, хотя это занятие и не соответствовало его квалификации. Он был умный парень. Убивать крыс, ловить енотов — для него это было слишком просто. Занятие примитивное и жестокое.

— Не стану спорить. Но что ваш супруг делал на Олд-Боулдер-роуд? По нашим данным, его последнее рабочее место находилось в магазине «Гермес» на Пёрл-стрит. У него не было…

— Он пил.

— Простите?

— Мне было противно видеть, как он пьет, так он туда повадился таскаться. Там ближе к вершине есть смотровая площадка, утес, с которого виден весь горный хребет. Нехорошее местечко — несколько подростков свели там счеты с жизнью. Вот туда он и ездил, пил там, смотрел на горы, гулял и трезвел, чтобы не показываться домой пьяным.

— Вы хотите сказать, он был пьян в тот вечер? — спросила я.

В местной газете тогда так и написали, однако очевидных признаков опьянения никто, судя по всему, не заметил, потому и консульство не сочло нужным провести анализы на присутствие алкоголя в крови.

Карен пожала плечами:

— Да нет, не думаю… В прошлом году мы, знаете ли, крупно поссорились. Я пообещала уйти от него, если он не завяжет, и с тех пор ни разу не видела его сильно пьяным. Он как-то умел не попадаться, умный был парень.

— Понятно, то есть он, возможно, выпил незадолго до аварии, но не был по-настоящему пьян.

— Да, пожалуй.

Гм. Рики считал тот факт, что авария случилась в день моего рождения, простым совпадением. А если это не так? Все эти годы ни письма, ни денег… возможно, отца мучила совесть. Мог ли он так напиться, чтобы идти, шатаясь, по проезжей части? Консульство в Денвере, вероятно, не настаивало на токсикологической экспертизе, не желая способствовать созданию прецедента. Или по какой угодно иной причине…

Карен фыркнула:

— Хотелось бы надеяться, что он был пьян. Вдрызг.

— Почему?

— Его нашла женщина, вышедшая на прогулку с собакой. С женщиной этой я знакома, позднее мне удалось с ней поговорить. Она сказала мне правду, здешний народ не особенно церемонится.

— И что же она вам сказала?

— Что лицо у него было обморожено. В мае тут бывает очень холодно. Лицо обморожено, весь в крови и грязи, он всю ночь пытался подняться по откосу. Умирал часа четыре или даже пять. Все это время захлебывался собственной кровью, замерзал, ребра поломаны, боль, наверно, была невыносимая, и всего в нескольких метрах от спасения, от дороги. Кошмарная мука. Злейшему врагу не пожелала бы. Так что надеюсь, он был пьян.

У меня слегка закружилась голова, я покачнулась, но все же устояла.

— Я… гм… у меня осталось всего два-три вопроса. Может, все-таки позволите мне войти? — еще раз попросила я.

Карен окинула меня скептическим взглядом. Напряглась. Занервничала.

Черт возьми!

— Послушайте, все это ни к чему! — махнула она рукой.

— Отчего же?

— Я же вам, ребята, говорила: Альберто, или, может, следует называть его Хуан, был не мексиканец.

— Не понимаю вас. — Я притворилась удивленной.

— Он был кубинец. Невозвращенец. Перебежал в начале девяностых.

— Но у нас имеется информация…

— Купил паспорт в Канзас-Сити. Две тысячи баксов отвалил. Купил паспорт с номером социального обеспечения и зеленую карту.

— Но…

— Как видите, señorita Эрнандес, вы понапрасну время тратите. Это работа вовсе не для ваших людей. Я ведь вам, ребята, говорила, верно? Кто, по-вашему, звонил его семье на Кубу? Я. Оттуда прилетал его сын. С Кубы. Господи, до чего ж вы тупые! Так что спасибо, как говорится, за проявленный интерес, но мне больше нечего вам сказать.

Облом.

— Что ж, это определенно идет вразрез с информацией, которой располагаю я. Надо будет сопоставить ваши сведения с нашими. У вас не осталось каких-нибудь фотографий или…

— Да ради бога. Подождите здесь.

Она сделала шаг назад и свернула в комнату. Теперь мне стала видна часть крошечной гостиной. Дощатый пол, белый диван, белые кресла. Много цветов и картин, написанных, вероятно, самой Карен. Отец никогда особенно изобразительным искусством не увлекался, и мне было трудно поверить, что он настолько изменился, что начал писать фей на лесной поляне и белых лошадей, несущихся вскачь по бескрайним песчаным пляжам. Весь бардак, о котором упоминала Карен, сводился к нескольким кучкам белья на полу в гостиной.